Предисловие к творческому вечеру композитора Анатолия Теплякова

С МАЭСТРО - НА КУХНЕ

- Ерунда всё это, - говорит Тепляков, когда устроители его творческого вечера требуют, чтобы он оставил все дела и денно и нощно занимался только клавиром, с которым будет работать Иркутский симфонический. - Ирка, - кричит он дочери, - если мы с клавиром не успеваем, третью часть можно сократить.

В трехкомнатной тепляковской квартире толстенные книги.

Те буковки и ноты, которые в них проживают, можно прочесть кончиками пальцев: количество и размещение разнообразных бугорков и впадин соответствуют букве или слогу, нотному знаку или музыкальному термину.

Таким образом - пробегая по огромным страницам пальцами пианиста - Тепляков не единожды перечел любимого Томаса Манна, всегда притягательного Баха и особо ценимого Малера.

Впрочем, последних лучше слушать - в тепляковском доме полно аппаратуры (больше дешевой, нежели дорогой, поболе такой, которая может устроить его как меломана, но никак не удовлетворяет как сочинителя многочастных симфоний, органных концертов, хоровых циклов и сложных романсов).

Стихи, которые он использует для своих романсов (Ахматовой и Габриэлы Мистраль, Скифа и прочих сибиряков), ему зачитывает Ирина, давно отучившаяся в музы-калке, вот-вот заканчивающая среднюю школу и уже не первый год ведущая отцовы дела на уровне профессионального секретаря.

С пятилетнего возраста Тепляков жив слухом - уже не помнит ни цвета травы, ни света небес - знает и воссоздает их исключительно через звук (я, глупец, до сих пор собираюсь поговорить с ним об этом: что для него - в музыке - наша материальная действительность, да всё некогда).

Впрочем, зачем вопросы, коли есть музыка: плачи его скрипок, размышления его виолончелей, нервные фразы его клавиш.

Всё это, несомненно, складывается в портрет человека, рожденного после Отечественной, любившего при Афгане, повзрослевшего в пору чеченской бойни...

Хочешь рассказать о Теплякове и невольно теряешься. С порога отметающий любой намек на героический пафос, он не позволяет говорить о себе как о личности героической.

- Ерунда все это, - отмахивается он. - Я ни в чём не ущемлен, всё, что человеку надо, при мне...

Между тем, подумайте: слепой мальчик, привезённый в Иркутск из глухой сибирской деревушки, заканчивает училище, поступает в консерваторию; голяшечник, подыгрывающий звёздам районного ДК, оставаясь один на один особой, пишет триптих для органа, концерт для симфонического, огромный, замешанный на фольклорных текстах, цикл для хора.

Кому в наше время нужен симфонист, да ещё "с приба-бахом" - с какими-то странными экспериментами, в коих больше какофонии, нежели мелодии, где за демонстративной сложностью едва можно угадать желание гармонии и нацеленность на идеал?

Мой вопрос звучит вовсе не риторически: мы сыщем спонсора на какую-нибудь кабацкую песенку, найдем материальную поддержку на сочинение Гимнов отдалённому микрорайону или мелкой фирмы, типа "Рога и копыта". Но кто даст деньги на вещь серьёзную, тем более у нас?

Это в Европе можно отыскать подобных чудаков, Теплякова именно там и расслышали: девять лет назад он стал первым, а нынче вторым на международном конкурсе симфонистов.

Здесь, разумеется, нельзя не помянуть добрым словом некоторых наших руководителей: если в первом случае Теплякову и его дочери помогли добраться до Чехии в областном управлении культуры, то нынче об этом позаботились со стороны иркутской мэрии. Буквально в течение нескольких часов - силами Сергея Дубровина и Светланы Домбровской - был решён вопрос с билетами и суточными.

А творческий вечер, который случится уже завтра - в престижном для нас зале иркутской филармонии, и те, кто примет в нем участие (лучшие голоса и лучшие коллективы), - не только в пользу самого Теплякова, но и в нашу: сибирский Прокофьев (если хотите - Скрябин, если желаете - Пендерецкий) не оставлен без внимания!

- Ерунда все это, - говорит Тепляков, принимая меня по обыкновению на кухне, потчуя Ирочкиными щами и пивом. - Я не лучше прочих.

- Но и не хуже! - настаиваю я.

Мне страсть как хочется проникнуть в святая святых - в творческую мастерскую своего друга.

- Ерунда все это, - говорит он, - я хожу-хожу, живу-живу, а когда всё в башке моей сложится, сажусь и записываю.

- От начала до конца? - не верю я.

- До последней точки, - подтверждает он.

- И долго ты... ходишь? - интересуюсь я.

- Да когда как, - ответствует маэстро, - иногда месяц, иногда год. А вообще, ерунда всё это.

Я бегу за очередной порцией пива, заранее зная, что мне влетит от Ирочки, однако утешаю себя тем, что, как только мы покончим с ним, мой друг поставит последнюю точку в своём новом сочинении.

Может быть, мой сегодняшний тост в его славу и прозвучит в последних тактах его очередной симфонии - глядишь, через десяток лет, явлюсь я серебряной ноткой в далёкую Вену, или в далёкий Париж, или в далёкую Москву.

Для Теплякова это - ерунда, а для меня - фантастика.

Павел ВАРВАРИН. г.Иркутск.